Сколько я себя помню, я всегда за всех переживала. Страх мог накатить внезапно – липкий, скручивающий живот в комок. Было стойкое ощущение: с кем-то из близких что-то случилось. Чтобы успокоиться, мне нужно было поговорить с родителями, убедиться, что у них все в порядке. Отпускало.
Потом к страхам добавился муж. Я до сих пор нервничаю, если его долго нет после работы. Дергаюсь, когда он встречается с друзьями. Переживаю, когда он уезжает на рыбалку. Паникую, если он на протяжении нескольких звонков не берет трубку.
Я думала, тревожнее уже не бывает. Когда родился ребенок, поняла: это были цветочки.
Все мы видели картину: стоит ребенок на детской площадке, потерянно держит в руках совочек. А над ним нависает взрослый, а то и два. Камера-одиночка на свежем воздухе, вместо стен и решеток – мама и бабушка. Я думала, что такой никогда не буду, у моего ребенка будет нормальное детство, чтобы бегать, прыгать, лазать. Ага, сейчас.
Нет, сначала все же была беременность. Девять долгих месяцев, за которые я почти сошла с ума. Ну, по крайней мере, мне так казалось. Предыдущая замершая, три сохранения, четыре месяца уколов в живот. Любой бы чокнулся. Я уж точно. Не помню, сколько у меня было УЗИ. Восемь? Или десять? Главное – убедиться: живой, сердечко бьется. И можно немного успокоиться. Примерно на дней пять.
В таком состоянии – на вечном взводе – я пребываю уже семь с половиной лет. Температура? Страшно. Не проходит несколько недель кашель? Очень страшно, вижу все симптомы тяжелой болезни. Затих в комнате на пару минут? Точно что-то засунул в рот и подавился. Пора идти в садик? Я в обмороке!
Я волнуюсь за сына всегда. Начинаю паниковать, когда он пропадает из поля зрения больше чем на двадцать секунд. Даже если он только что, на моих глазах зашел за вешалки с одеждой в магазине. Нервничаю, если нужно выйти на 10 минут погулять с собакой и оставить его одного дома. Нет, ну тут есть повод, год назад он закрылся изнутри, и я не могла попасть домой. Поэтому каждый раз перед выходом я заставляю его проговорить вслух, чего нельзя делать. Это уже скороговорка такая: трогать окна, трогать плиту, крутить замки.
И это уже не детсадовец. Это школьник, первый класс! О, как я переживаю, когда не могу до него дозвониться, если он в школе… А когда он забывает дома часы с GPS и я не вижу, где он, полдня как на иголках. Мне все время кажется: вот-вот он зачем-то выйдет из школы или его оттуда кто-то выманит, и я его потеряю.
Один раз, кстати, почти потеряла. В школе. Бегала по этажам, заглядывала в классы, и накрывало истерикой. В животе скручивалась тугая пружина. Ругала себя последними словами: как позволила уйти без связи. Головой понимала, ну не может он никуда деться отсюда, вахта не выпускает малышей одних. Но какой уж тут разум…
Минут через пять нашла в кабинете шахмат, пошел на дополнительные занятия. С этого момента между «опоздать на уроки, но вернуться домой за часами» или «пойти без них» выбираю опоздать.
Сын очень любит огромные игровые центры. А я их терпеть не могу, потому что он вечно теряется из виду в этих запутанных лабиринтах.
Спросите, а как же доверие? Я вам первая отвечу: да, надо доверять ребенку, особенно мальчику, нельзя держать его у маминой юбки, он вырастет несамостоятельным инфантильным человеком… и далее по тексту.
Я идеально подкована в теории. Только вот в критический момент инстинкты берут верх над мозгом. Как по щелчку спокойная уравновешенная взрослая женщина становится глупой квохчущей курицей, бестолково мечущейся и рвущей перья на груди.
И я даже понимаю источник проблемы. «Меньше знаешь, крепче спишь» – это не про современное общество. А у меня еще и такая работа: изучать каждый день криминальные сводки. От количества насилия над детьми волосы встают дыбом. Прибавьте сюда еще ряд объявлений о пропаже ребенка, детский буллинг… ну и как тут оставаться спокойной?
Я очень часто ругаю его не за поступок, а за собственную тревогу. Ну что такого в том, что он задержался на полчаса на шахматах? Но я ведь эти полчаса волновалась, раз 15 написала ему сообщения.
Однажды, когда меня не было дома, папа отправил его одного в магазин (ремарка: на самом деле шел следом, но сын его не заметил).
— Ты не представляешь, сколько там было счастья, – потом рассказывал мне супруг. — Он раз пять меня переспрашивал: правда ли, что он может сходить сам, один.
Я его чуть не убила, честно. Это с одной стороны. С другой – была где-то в глубине души даже благодарна. Я б точно не смогла.
Я утешаю себя тем, что тревожность бывает полезна
А с другой стороны, моя тревожность бывает и полезна. Я успеваю захватить серьезные болезни на ранних стадиях. Уже на слух разбираюсь в нюансах кашля и понимаю, когда справлюсь сама, а когда уже надо к врачу. Сначала близкие надо мной смеялись, мол, голову полечи. Но после двух тяжелых бронхитов, которых могло бы не быть, если бы они мне поверили, никто теперь даже не сомневается, если я говорю, что нужен доктор.
Конечно, он уже потихоньку начинает вырываться из-под моей гиперопеки. Он взрослеет, ему хочется самостоятельности. Да и одноклассники будут посмеиваться. И я все чаще, стиснув зубы, пытаюсь сдерживать свою тревогу и не показывать ему, что я чего-то боюсь или волнуюсь. Я стараюсь привить ему важные качества, которые помогут мне не волноваться: ответственность, пунктуальность. Ведь получается, что я ему все время транслирую? Мир опасен, ему нельзя доверять. Это совсем неправильная установка, даже если я сама думаю именно так.
Я часто думаю: мы же как-то выросли. И без телефонов. И без часов с координатами. Я помню, как, возвращаясь зимой из музыкальной школы, перепутала автобусы. Потом села в правильный, а он встал в пробку. Домой опоздала больше чем на час. Наверное, моей маме было очень тревожно. Но мне она этого не показала. Мы убегали гулять на дальние площадки, лазали по гаражам, оборудовали себе убежища в подвалах. У нас было счастливое детство. А какое оно у моего ребенка?